<Под рождество> Лазарь Кармен В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?.. Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством. Лазарь Кармен ‹Под Рождество› Большой гастрономический магазин на Дерибасовской улице накануне рождества, залитый светом ауэровских горелок, сиял, как чертог. В магазин и из магазина беспрерывно входили и выходили покупатели, увешанные покупками. Мимо магазина под густо падавшим и мягко, как пух, ложившимся под ноги снегом шмыгали денщики с корзинками с вином, мальчишки из кондитерских с тортами, посыльные с цветами и проплывали нарядные дамы и девицы. Тьма народа была на улице. Перебегая от магазина к магазину за последними покупками, люди, празднично настроенные, покрывали улицу громким говором, шутками и раскатистым смехом. И, вслушиваясь в этот шум, казалось, что теперь не поздний декабрь, а начало весны, когда в душистых акациях шумят, возятся, хлопочут и чирикают тысячи воробьев. – Марья Петровна! Здравствуйте! – чирикала какая-то дама. – Здравствуйте, здравствуйте, Ирина Григорьевна! – Куда так шибко? Да постойте! – Не могу. Еще одну покупочку надо сделать. Боюсь – магазин закроют. Au revoir!… – Извозчик!… Во-оозчик! – покрывал этот диалог звонкий голос мальчишки, выскочившего со свертками из магазина. – Есть! – откликался пушечным выстрелом с мостовой, по которой со звоном проносились сани, точно мукой обсыпанные снегом, извозчик и, как вихрь, срывался с места. В этой сутолоке, в этой тьме народа, в этом шуме и падающем снеге, как булавочная головка в мешке с пшеницей, как жалобный писк птенца в шуме векового леса, затерялся Сенька Фрукт – совсем незначащая личность, червячок, пропащий гражданин Одесского порта. Его никто не замечал, и никто не обращал на него внимания. Толкаемый со всех сторон денщиками, посыльными и господами, он больше двух часов вертелся перед гастрономическим магазином. Нос, щеки, руки, оголенные в нескольких местах ноги, спина и грудь его – все это было раскрашено и почти до крови натерто морозом. А козлиная русая бородка, усы, брови, веки и куча волос, на которых чудом держался «окурок» фуражки, были посеребрены морозом и похожи на стальные щетки. Но Сенька не обращал на это никакого внимания. Засунув руки в рукава своей кофты, – на нем вместо пиджака была женская теплая кофта в заплатах, – надвинув на глаза свой «окурок», скрючившись в вопросительный знак и безостановочно и глухо покашливая, он каждую минуту заглядывал в магазин через настежь раскрытые двери. Лицо при этом у него делалось злым, как у волка. В магазине было людно, тепло и весело. В большом пространстве, огороженном кадками в белых рубахах с надписями «Нежинские огурчики», «Королевские сельди», «Икра паюсная», «Икра зернистая», полками, на которых лежали и лоснились кучи всяких колбас, ветчины, зажаренных уток, тяжелых и блестящих, как зеркало, окороков, и стойками с батареями всяких вин, водок и ликеров топтались в нанесенном с улицы снеге и грязи дамы в шикарных ротондах, мужчины в шубах, чиновники и студенты в николаевских шинелях, кухарки, толкали друг друга, перебирали руками и обнюхивали со всех сторон колбасу, сыр и трещали на разных голосах так громко, что было слышно на улице. – Дайте же мне наконец полфунта паюсной икры! – Неужели мне два часа ждать сыру? – Дайте фунт охотничьих колбас и фунт чайной! Розовые, как амуры, приказчики в круглых каракулевых шапочках и картузах, в белых передниках, с кожаными нарукавниками возле кистей рук, с карандашиками за ухом метались от одной кадки к другой, от прилавка к прилавку, резали колбасу, ветчину и сыр, взвешивали, заворачивали в бумагу и скороговоркой отвечали нетерпеливым покупателям: – Извольте-с, сударыня, получить фунт чайной колбасы. Еще чего прикажете? Ничего-с? Мерси-с! Кушайте на здоровье! – Грибков вам маринованных? Сию секунду-с! Не угодно ли присесть? – С вас, мусью, два рубля семьдесят три копейки. Извольте получить чек и обратиться в кассу. – Уверяю, самое свежее! Сегодня только получено. Так прикажете отрезать?… Получив свои покупки, покупатели направлялись к кассе у дверей, за которой сидел с бесстрастным лицом кассир, расплачивались, опускали мелкую монету в кружку Общества спасания на водах – раскрашенную жестяную спасательную шлюпку – и удалялись. Улучив момент, когда кассир головой погружался в конторку, Сенька легонько поднимался на каменную ступеньку перед дверьми, выкруглял спину и вытягивал свою длинную шею вместе с серебряной головой, оглядывал публику и поводил носом. Можно было подумать, что ему доставляет удовольствие послушать разговоры приказчиков с публикой и что он наслаждается запахом окороков, сыров и колбас. Но как только кассир поворачивал лицо к дверям, Сенька моментально втягивал, как улитка, голову и длинную шею в свои узкие плечи и давал задний ход. Он соскакивал со ступеньки. – О, чтоб вас! Анафемы! – ругал он вполголоса покупателей. – Да разойдетесь вы наконец? Все мало вам! Весь магазин хотели бы забрать! И в какую утробу вы столько колбас понапихаете? Чтоб вас разорвало! Повертевшись немного и потолкавшись в публике, он снова подходил к магазину, просовывал в двери свою смешную голову и ворчал по адресу какой-нибудь барыни в роскошном саке: – Да будет тебе… торговаться и людям (приказчикам) голову морочить! Сказано тебе, что фунт сыру – семьдесят копеек. Чего же торгуешься? И на кого она похожа? Нацепила на себя шляпу с пером! Умереть можно. Ах ты, чимпанзе! Будь у меня такая жена, я бы ее в зверинец отправил. Что ты говоришь? Сыр не свежий? Скажите пожалуйста! Оне не привыкли несвежий сыр есть. Боже мой, боже мой, какие мы нежные… А этот длинный в очках на кого похож? На цаплю! Тоже онор имеет и на букву «г» говорит (тон задает). Ни один находившийся в магазине не избежал его злой критики. Каждого выходящего из магазина он встречал такими словами: – Так бы давно. А то стоишь и торгуешься двадцать часов. Слава богу, одним менче. Но радость сейчас же покидала его, так как на смену одного являлись пять новых. И он от злости сжимал кулаки и скрипел зубами. «Когда же наконец послободнеет?» – спрашивал он самого себя с отчаянием в голосе. Сенька вот уже седьмой год, что ходит перед каждым рождеством в этот магазин за обрезками. Приказчики, освободившись от работы, подзывали его и набрасывали ему в фуражку обрезки охотничьей и чайной колбасы, ветчины и сыру. Взвесить бы эти обрезки, всего-то их оказалось бы на пятачок. Пятачок, что и говорить, монета пустячная. Для иного пятачок – все равно что плевок. А для Сени и для всякого портового босяка в зимнее время – капитал. Вот почему он готов был ждать даже еще три часа. Не остаться же ему в праздник без мяса. Чтобы хоть чем-нибудь развлечься, Сенька подошел к витрине магазина. В громадной витрине, залитой приятным светом, как в аквариуме, во всю длину ее покоилась громадная, без шелухи рыба, хорошо прокопченная, жирная, сочная, янтарная. Она купалась в соку. Ее окружали полчища разноцветных бутылок, окороков, белые, как молоко, поросята и коробки с разным соленьем. Дрожь электрическим током пробежала по телу Сени. У него родилась преступная мысль: «Посадить на правую руку фуражку, разбить стекло, вытащить быстро за хвост эту подлую рыбину и сплейтовать (удрать) в порт». Да! Это было бы недурно. «Но куда тебе, несчастному Сеньке Фрукту, – заговорил в нем благоразумный голос. – Будь ты блатным (ловким вором), куда ни шло. А то ведь ты жлоб (дурак). Далеко не уедешь. Сейчас мент (постовой) сцапает тебя, и попадешь ты в участок. И будет тебе в участке хороший праздник». Сенька со вздохом расстался со своей мыслью и, дабы не поддаться больше соблазну, оставил витрину. Он опять заглянул в магазин и просиял. Народу в магазине теперь было совсем мало. Всего пять-шесть человек. – Слава богу, – проговорил Сенька, откашлялся, вытащил из рукавов красные, как бы обагренные кровью руки, снял картуз и бесшумно влез в магазин. – Что надо? – грубо спросил кассир. – Обрезки… Приказчики изволили обещать, – пролепетал он, с трудом ворочая одеревеневшими от мороза губами. – После придешь, – отрезал кассир. – После опять много народу будет… Они сказали, что когда послободнее будет, чтобы прийти… Теперь слободно… – Убирайся! – А я уже три часа жду, барин. – И Сенька состроил плаксивое лицо. – Смерз весь. Ей-богу… Страсть как холодно на дворе. Как ножом режет… – После, после! Я же тебе сказал, когда совсем слободно будет! – послышался из-за прилавка резкий голос старшего приказчика. – Будешь надоедать, ничего не получишь! Сенька помял в руках картуз, пожал плечами, засмеялся неестественным смехом и покорно проговорил: – Что ж. После так после. Три часа ждал. Можно еще часок подождать. И он оставил магазин. «Попросить бы у кого-нибудь», – подумал он и запел над ухом одного франта: – Пожертвуйте что-нибудь ради праздника образованному и благородному человеку. Но тот и глазом не моргнул. Из магазина в это время вылез толстый, приземистый господин с бабьим лицом, без бороды, в шубе. Это был Семен Трофимович Быков, одесский домовладелец, он же хозяин мясной лавки на Молдаванке, человек по натуре мягкий, чувствительный, но бесхарактерный. За спиной Семена Трофимовича стоял артельщик с громадной корзиной, отягченной окороками. Семен Трофимович запахнулся плотнее в свою шубу, посмотрел на падающий снег и быстрым взглядом оглянул мостовую. Сенька моментально сообразил, что надо Семену Трофимовичу, подскочил к нему, ловко козырнул по-военному и спросил: – Позвать извозчика, барин? – Сделай милость, – ответил тот. Через дорогу возле магазина белья стояли сани. Сенька подскочил к обочине тротуара, замахал руками и крикнул: – Извозчик! – Занят! – последовал ответ. – Извозчик! – крикнул он потом другому и третьему. Все, как назло, оказались занятыми. Тогда Сенька бросился в переулок, отыскал свободные сани, прыгнул в них и подъехал, как триумфатор, к магазину. – Пожалуйте! – крикнул он Семену Трофимовичу и выскочил из саней. Семен Трофимович подошел вместе с артельщиком. – Прикажете поставить? – спросил артельщик, указав на корзину. – Поставь. – Я поставлю! – воскликнул Сенька и, не дожидаясь разрешения, почти вырвал из рук артельщика двухпудовую корзину. Артельщик ушел, а Сенька стал устраивать в санях корзину. – Полегче. Бутылки не разбей, – заметил ему Семен Трофимович. – Будьте покойны, – ответил Сенька. Пока Сенька возился с корзиной, Семен Трофимович разглядывал его тощую, стоявшую к нему спиной и терзаемую кашлем фигуру, профиль страдальческого лица, голую шею, присыпанную снегом, и вдруг почувствовал к нему глубокую жалость и расположение. Он вспомнил почему-то недавно прочитанного на сон грядущий «Юлиана Милостивого», как тот пригрел прокаженного и как прокаженный оказался лучезарным ангелом, посланным Юлиану богом для испытания. «А что, – промелькнула в голове Семена Трофимовича нелепая мысль, – если этот маленький, худой, оборванный человечек, возящийся над его корзиной, – такой же, как и тот прокаженный, и послан Семену Трофимовичу господом богом для испытания?» Мысль эта была неожиданна и повергла его в трепет. «Все равно, – подумал он потом, – кто бы ни был, а я должен пригреть его. Возьму его сейчас домой, и мы вместе встретим праздник», – решил он. От этого решения на душе у него сделалось так легко, точно он услышал великую радость. Сеня тем временем окончил работу, поднял голову и, ничего не подозревая о готовившемся для него сюрпризе, проговорил с улыбкой: – Готово, ваше благородие. – И прекрасно, – сказал как-то особенно мягко и ласково Семен Трофимович. – Теперь садись! – И он легко втолкнул его в сани. Сенька вытаращил на него свои мышиные глаза. – Поставь корзину к себе на колени, – сказал, как прежде, мягко и ласково Семен Трофимович. Сенька, продолжая таращить на него глаза, исполнил его приказание. Семен Трофимович одобрительно кивнул головой и с кряхтением залез в сани. – Подвинься, – попросил он Сеню. Сеня забился в самый угол саней и, несмотря на это, оказался до боли притиснутым Семеном Трофимовичем. Сене сделалось так тесно, как теcно покойнику в гробу. Он задыхался. – Не тесно тебе? – спросил участливо Семен Трофимович, захватив девять десятых узкого сиденья. – Н-не, – соврал Сенька. – А корзина не тяжела? – Н-не, – соврал опять Сенька. Корзина давила его колени, как надгробный памятник. – Тогда с богом, извозчик! Сани со скрипом и звоном полетели по снежному пуховику. Сеня, придерживая обеими руками и подбородком корзину и изнемогая от ее тяжести, ждал, что будет дальше. Когда они проехали полквартала, Семен Трофимович повернул к нему свое доброе, бабье лицо и спросил: – Ты, брат, чем занимаешься? – В порту работаю. Уголь из трюмов выгружаю, – ответил скромно Сенька. – Та-ак-с. А работа выгодная? – Не очень чтобы. Конкуренция. Банабаки и буцы совсем цены сбили. Прежде по рублю работали мы в день, а теперь иной раз по сорок копеек. – А кто они, банабаки? – Имеретины и грузины. И нанес их черт с Кавказа! Сидели бы себе там и шашлыки свои лопали. – А буцы кто? – Мужики. Тоже анафемы. В деревне сладкого нет, так они к нам за сладким в порт лезут. – А ты сегодня работал? – Где там, когда ни одного английского парохода в гавани. Лед кругом. Декохт такой в порту, что держись. – А декохт что такое? – Пост. – И Сенька рассмеялся. – Вот оно что. А где ты нынче, милый, праздник встречать будешь? – Известно где. В баржане, в приюте. – Ну, этого не будет, – торжественно заявил Семен Трофимович. – Ты вот что, друг любезный, поедешь со мной ко мне домой, и вместе праздник встретим, как полагается всякому православному. Сенька, как услышал это, поймал его руку и беззвучно прилип к ней. – Что ты?! Христос с тобой! – оторвал его руку Семен Трофимович. Он после этого совсем расчувствовался, положил на плечо Сеньки свою тяжелую руку и ласково проговорил: – А кутья у нас будет хорошая. С орехом, миндалем, маком… Любишь такую кутью? Небось никогда не едал такой. Хе-хе! Потом рыба всякая, вино, водка, и рябиновая, и горькая, и наливка. У Сени при перечислении всего этого глаза забегали и потекли слюнки. Семен Трофимович помолчал малость и затем продолжал знакомым торжественным голосом: – Вот я не знаю, кто ты, да и на что мне знать, я беру тебя к себе домой, потому что я – христианин и ко всякому бедному человеку жалость иметь могу. Христос учил одевать нагого и кормить голодного… А ты бы, милый, накрыл чем-нибудь грудь! Боюсь, простудишься. Ты и так кашляешь. Ах ты, милый человек, братец родной мой… – Не извольте беспокоиться. Дело привычное, – ответил с дрожью в голосе Сеня и громко всхлипнул. Ласковые речи Семена Трофимовича тронули его за самую душу. Первый раз в жизни он слышал такие речи. Кто говорил с ним так? Разговоры с ним были известные. Все называли его босяком, дикарем, пьяницей. – Эх! – вырвалось у Сеньки, и он всхлипнул громче. Семен Трофимович тоже прослезился, и оба поднесли рукава один – своей шубы, а другой – женской кофты к глазам, из которых зернами пшеницы падали слезы. – Куда прикажете, барин? Влево или вправо? – испортил своим вмешательством эту удивительную картину извозчик. – Влево. Нам на Градоначальническую улицу, – ответил Семен Трофимович. Извозчик повернул налево. Сенька перестал всхлипывать и переставил корзину с одного колена на другое. – Тяжело тебе? – спросил, как прежде, участливо, указав глазами на корзину, Семен Трофимович. – Не-е, – ответил Сенька. – Скажи, есть у тебя кто-нибудь? Мать, отец?… – Никого. – Бедный. Подожди… Дай только приехать домой… Все хорошо будет… А я, брат, живу не как-нибудь. В пяти комнатах. Комнаты светлые-светлые, как фонарь. Мебель-то какая. В чехлах вся. Фортепиано, люстра, граммофон. Что хочешь, граммофон играет. Например, «Жидовку», «Угеноты», романц «Под чарующей лаской» и смешные такие куплеты «с одной мадмозелью случилась беда, полнеть как-то вдруг стала»… А жену посмотрел бы ты мою. Красавица. Детей у меня четверо. Старшему, Косте, – четырнадцать. В гимназии учится. Как же! Отметки преотличные. Все «пять» и «четыре» и ни одной единицы. Я ему за это велосипед купил и «Ниву» выписал. Сеня слушал его со вниманием и в знак удивления покачивал головой и поднимал и опускал брови. Семену Трофимовичу, как видно, большое удовольствие доставляло говорить о своем доме, и он продолжал: – Вчера только две кровати английские купил. Сто тридцать рублей отдал за них. Были у меня деревянные, да не выдержали. Увидишь… А ты как поужинаешь, переночуешь на кухне. Это ничего, что на кухне. У меня там тепло. Как в бане. Тебе матрац дадут, подушку. Сенька, слушая его, радостно улыбался и заранее предвкушал все эти удовольствия. «Скорее бы только добраться домой, – думал он, – да согреться и поужинать. А то промерз насквозь и голоден как волк. А на кухне, должно быть, кухарка есть. Толстая такая, красавица, румяная». Греховная мысль о кухарке заставила его улыбнуться во весь рот. – У тебя, брат, я вижу, сорочки нет, – прервал его приятные думы Семен Трофимович. – Как же можно в такой холод – без сорочки? Я тебе сорочку дам. Даже две. У меня их много. Пять дюжин. И фуфайку дам. Знаешь, иегеровскую. И ботинки… Два раза только ботинки в починке были. Не знаю только, хороши ли они на тебя будут? У тебя какая нога? Большая или маленькая? – Не извольте беспокоиться. Самая подходящая. А ежели они очень велики, то можно будет напхать в носки хлопку или газету. – Это верно ты сказал… Я тебе еще пальто подарю. Два года у меня даром на вешалке висит… Дай только приехать домой… А какой водочкой тебя угощу! Желтой. А ты пьешь? Может быть, не пьешь? – Помилуйте, – чуть было не обиделся Сенька. Семен Трофимович перестал приставать к нему с разговорами и погрузился в свои думы. Никогда-никогда он не чувствовал себя так хорошо и таким чистым перед богом, как теперь. Как же! Такое хорошее и богоугодное дело сделал. Взял человека с улицы и пригрел его. Но, отъехав два квартала, Семен Трофимович вдруг завял, сократился, беспокойно завертелся на своем сиденье и со страхом посмотрел на Сеню. Он как будто только сейчас увидал его, до того тот показался ему чужим. Сенька сидел, нагнувшись над корзиной, и мечтал. Он мечтал о теплой, как баня, кухне и кухарке. Он рисовал себе вот что: на кухне – полусвет. Сытый и слегка пьяный, он лежит на матраце в углу, а она, кухарка, лежит на деревянной скрипучей кровати и вздыхает. – Чего, матушка, вздыхаешь? – спрашивает он. – Да как не вздыхать, милый человек, – отвечает она. – Весь день работаешь, и нет тебе удовольствия. – А муж у тебя есть? – Нет. – Как же так без мужа? – А на черта мне муж? Чтобы бил меня? – Почему чтобы бил? Такую славную бабу-то. Выходи за меня замуж, как в раю жить будешь. Всякие удовольствия предоставлю. Гм!… – Ах, какой смешной!… Хи-хи! «Господи! Что я наделал? – думал в это время Семен Трофимович. – Взял с улицы первого встречного, оборванного и домой везу. Кто он? Может быть, он не угольщик, а душегуб, беглый. Хоть бы паспорт спросил у него. А что жена скажет? Без спросу ее в гостиную ввести такого лохматого, босяка… Ишь какие у него патлы. Сколько зверья в них, как подумаю». – Послушай, любезный, – обратился он к Сеньке. Голос его теперь не был торжествен. В нем чувствовалась тоска и неловкость. Сенька с трудом расстался со своими дивными мечтами и поднял голову. – Давно был в бане? – спросил Семен Трофимович. – Давно. – Как давно? – В позапрошлом году. – Гм-м! Семен Трофимович отодвинулся и опять подумал: «Вот целый год в бане не был… И как я, дурак, решился… Нет, этого никак нельзя. Жена загрызет. Надо ему сказать по совести. Он сам поймет. Но как? Неловко, стыдно. Сам ведь пригласил его, наговорил ему за кутью с миндалем, за желтую водку, за теплую кухню, за рубахи, фуфайку и прочее. А теперь… Да делать нечего». Семен Трофимович для храбрости откашлялся и робко сказал Сене: – Послушай! Тот поднял голову и приготовился услышать опять что-нибудь про его обстановку, про граммофон, про рубаху, фуфайку и прочие подарки. Но вместо этого он услышал совсем иное. – А что жена моя скажет? – Что-о-о? – не понял было сразу Сенька. – Что жена, спрашиваю, скажет? Она у меня не очень-то добрая. Чего, спросит, с улицы незнакомого человека в дом привел? А вдруг она возьмет да меня с тобой выкинет? Что тогда? Каково положение? А! «Дзинь!» – послышалось вместо ответа. Это зазвенели бутылки в корзине на коленях у Сеньки. Дрожь пролетела по всему его телу и сообщилась бутылкам. – Легче! Разобьешь! – вскрикнул, побагровев, Семен Трофимович… – Ну, как ты думаешь насчет этого самого? – Как я думаю?… – прошептал Сенька и посмотрел на Семена Трофимовича испуганными глазами. – Вот что, милый, я тебе скажу, – Еыручил его Семен Трофимович… – Дам я тебе полтинник, и ступай себе ты в трактир или ресторацию… А насчет рубах, фуфайки, пальто и всего прочего приходи ко мне после праздников. Что обещал, то дам. Так ты как? Ничего? – Ничего, – машинально ответил Сенька. – Стой, извозчик! – закричал Семен Трофимович. Извозчик остановился. – Ну!… Отдай корзину и вылезай. Сенька отдал ему корзину и неуклюже вылез. – Постой, – сказал Семен Трофимович. Он достал из кошелька полтинник и сунул ему в руку. – Ты, брат, не сердишься? – спросил он его потом. – Чего сердиться? – послышался тихий ответ. – Так будь здоров. Не забудь прийти за тем, что обещал. Извозчик! Извозчик дернул вожжи, Семен Трофимович глубоко вздохнул, как человек, с которого свалилось бремя, и сани понеслись, оставив посреди мостовой, в глубоком снегу Сеню. «Как же это так, – шептал Сеня вслед удалявшимся саням. – Обещал кутью, то, другое, третье. А вышло вот что. Уж не посмеялся ли он надо мной? Наверно, посмеялся». И Сенька стал громко ругать Семена Трофимовича, пересыпая свою ругань портовыми эпитетами: – Ах ты, бочка сальная! Чтоб тебе домой не доехать! Он ругал его, злился несколько минут, а потом от души расхохотался, пошел с полтинником в трактир и поужинал. Из трактира пошел в порт, в баржан и рассказал о своем приключении товарищам. И все хохотали до колик.